пионеры-герои имели некоторое сходство с Хачатуряном и даже где-то с юным Шарлем Азнавуряном. Псоу рассказал пару забавных, с его точки зрения, анекдотов про свою жизнь в пионерском лагере, потом спела Марченко, Северский прочел Багрицкого «Валя, Валентина…», а сводный хор КЧФ из Севастополя проникновенно исполнил «На пирсе тихо в час ночной», и выставил гибкого матросика сплясать «Яблочко». Артековцы вяло хлопали. Но что началось, когда вышел Архаров… Девицы взбирались на сидения, махали сорванными с шеи галстуками, кидали вверх пилотки и визжали. Саша постучал по микрофону:
— Я прошу внимания! Моя скромная персона, поверьте, не заслуживает такого восторга. Я — что? Я — АРТИСТ! Сыграл, как мог. Но! — он приложил руки к груди, — я вам благодарен за такую любовь! — и расшаркался, и улыбнулся по-голливудски, и тут же появилась гитара, и он пел, и его не отпускали. Тут Псоу кашлянул в свой микрофон:
— Похлопаем?! — и пошли титры…
Малышня и средние отряды смотрели с восторгом, радуясь не только отложенному «отбою», но и хорошо снятой, красивой сказке. Старшие смотрели со скукой, но мальчики и парни постарше пялились на Мону Ли, увидев ее, застенчивую артековку не в шортиках и с пилоточкой, подсунутой под погончик рубашки, а настоящей красавицей, юной звездочкой экрана. Девушки, конечно, ждали появления на экране Архарова, закатывали глаза, посылали воздушные поцелуи, и даже вожатым надоело на них шикать. Фильм заканчивался. На решетке забора, ограждающего концертную площадку, гроздьями висела местная ребятня и смотрела кино бесплатно. Внизу стояли группками отдыхающие, местные, туристы, и даже милиционеры. Веселая компания молодых людей в драных джинсах, в майках, сваренных в анилиновой краске, в каких-то шляпах, украшенных бубенчиками, все обвешанные тряпочками, веревочками, браслетиками — нечесаные, с кожаными ремешками, как ремесленники, пила портвейн и громко хохотала. Среди них была красивая девушка, с удивительно правильными чертами лица, и, если бы не распущенные волосы, на пряди которых были нанизаны бусинки, и какие-то джинсы, явно мужские, достающие ей до подмышек, ее можно было бы принять за греческую богиню. Она тоже пила портвейн и затягивалась сигареткой, ходившей по кругу. Она почти не смотрела на экран, но вдруг парень, стоявший рядом, подтянулся повыше:
— О, челы! Гэнуэзска фортецця! Дывысь?
— Никит, тебе Судак еще не въелся в печень, — вяло отозвался тот, что постарше, с пустыми глазами, в черной майке с надписью «Fake — You!».
— Да, смотри, старик — взлукни! Это ж наша Лола, Лола — это ты? — та, которую назвали Лолой, подтянулась на ограде и увидела — себя, идущую по лестнице на крепостной стене. Она так удивилась, что стала показывать пальцем на экран и кричать, — это я! это — Я! Но она не могла совместить себя, настоящую, с той экранной. Ей казалось, что она знала — ту, которая сейчас идет вверх, и она даже слышала шум начинающегося шторма, и ощущала ледяное жжение в груди от взгляда девушки, одетой в шелковое платье цвета бирюзы.
— Давидик, — сказал старший, — это Лола. Это не риал, но риал.
— Так она, че, не центровая? Выходит, девочка актриса, а? Герла? Вдыхаешь? Лола завороженно смотрела на свое падение в море и вдруг заплакала, забилась в истерике, — я, я, я! Стоявшие рядом милиционеры, раздвигая толпу, подошли, посветили фонариком.
— Документики, — сказал старшина.
— Хватай Лолу, Дэйв, менты! — И компания рассыпалась — будто её и не было.
На экране шли финальные титры, Архаров, сидя в песках пустыни, снятой в карьере под Москвой, тер помятый кувшин, из которого нехотя, кольцами, выползал джинн. Свет погас. Хлопали громко, дружно, всем вдруг стало интересно, как это Нонна Коломийцева, оказывается, не просто девчонка, пусть и сумасшедше красивая, но еще и актриса!
— Мона! — крикнул кто-то, и десятки голосов подхватили ее имя.
— Орите-орите, — сказала Вика, — орите громче, пока пупок не развязался. А ты чего молчишь, — она ткнула локтем Лёку, — сейчас её искать будут! Тебе мало не покажется, если найдут.
— Ой, Вика, — Лёка накрутила локон на пальчик, — какая ты злая девочка, я с тобой дружить не буду!
— Все, — мрачно заключила Вика, — свихнулась и эта. Ну, полная психушка. А Ленка Свердлик у нас теперь будет принцесса!
— Мона! Мона! — скандировал зал. Архаров, буквально выпрыгнув из кресла партера, в котором ничего не было видно, но сидеть было почетно, взлетел на сцену, обошел сзади экран, и вывел за руку Мону Ли.
— Свет! — закричал он, — ослепители! Свет!
Дали свет. Архаров держал Мону Ли под локоток, бережно, как куклу. На Моне Ли было нечто наподобие чадры, скрывавшей лицо, и только глаза сияли, умело подведенные девочками-гримерами. Мона была на каблуках, в длинном платье нефритового цвета, со шлейфом.
— Нонна Коломийцева! — развязным тоном конферансье провозгласил Архаров, — прошу любить и жаловать!
— Смотри, — шепнула Лара на ухо Псоу, — он уже распоряжается ей, как своей вещью…
— Ревнуешь? — Псоу выдернул из букета розу, отломил колючий стебель и уронил цветок за корсаж платья Марченко.
— Ревную, да еще как … — Лара закусила губу. Все хлопали, кидали на сцену цветы, постепенно вставая с мест, чтобы готовиться к танцам, банкету и прочим радостям жизни. Вдруг через общий гомон прорвался истошный крик:
— Это она! Она! Она! Я ее узнала! Пустите меня к ней, гады!
На крик побежали милиционеры из внутренней охраны, но Псоу вскочил, вскочил и Эдик:
— Это же Галка! Галка Байсарова! Она жива, ребята! — и группа побежала на крик. Мона осталась одна, и никто не заметил, как под чадрой ее улыбка погасла, и превратилась — в полуулыбку, со слегка поднятыми кверху уголками.
Глава 50
Как только закончились занятия в школе, Пал Палыч вздохнул с облегчением, и, придя домой после вечеринки, устроенной учителями, выпил дома коньяку, растянулся блаженно на кожаном диване в кабинете, и слушал звуки поселка, наполнявшие кабинет. Кричали мамы, звали на ужин Марин, Саш, Ирочек, плакали дети, гремела вода из колонок, ударяя в пустые ведра, доносилась музыка из санатория, где-то ворчал приемник, гулко прыгал мяч, свистели воланчики бадминтона. За окном была дачная подмосковная жизнь. И каким же отдыхом и счастьем дышало все это! Занавески, вынесенные сквозняком, полоскались на улице, свиристели какие-то пичуги, и пахло душистым табаком и свежеполитой землей. Пал Палыч вздремнул, но привычно проснулся от плача младшего внука Мити, заспешил, позевывая, к нему, переменил пеленки, и, взяв внука на руки, пошел на кухню — подогревать молочную смесь, осторожно, пробуя ее с ложечки. Старший, Кирилл, уже гонял на велосипеде со школьными друзьями, он, после нескольких драк, перестал ныть, стал защищаться, и даже физрук порекомендовал отдать его в секцию вольной борьбы. Упорный мальчонка растет, пусть характер закрепляет!
